Михаил ЗУЕВ

ПОЕЗД

Так вот, я уже все сказал! Абсолютно все. Что вы еще хотите услышать? Я все сказал, абсолютно все! Оставьте, оставьте меня в покое! Я хочу просто дышать, я хочу просто молчать, я хочу спать, я хочу…

Я ничего не буду повторять, ничего! Уберите проклятый свет, сколько можно… Ну, уберите вы камеру! Мне страшно, я боюсь этого стеклянного глаза! И доктора, доктора моего позовите!

Я ни в чем не виноват, я уже все сказал. Что? Да. Вы так думаете? Нет, а я не думаю. Ладно, хорошо. В последний раз. Но не смейте перебивать, слышите, вы?!

Я запомнил время. Двадцать минут двенадцатого. Чего-чего? Ночи, чего еще? Да, я был пьян. Да, слегка. А как еще нормальные люди возвращаются из гостей? Да, я четко помню время, потому что в автобусе ко мне прицепился контролер, я полез за проездным и посмотрел на часы. Было пятнадцать минут двенадцатого, значит, через пять минут стало двадцать. Да отстаньте вы, какое это имеет значение?

Так вот, я вышел из автобуса, с последней площадки, и спустился на станцию. Это такая станция, знаете, неглубокого залегания. Там, знаете, два эскалатора коротких, они включены только вверх всегда, а вниз надо спускаться по лестнице, по мраморной. Было поздно, лестница была такая грязная, со следами песка, в разводах грязи, заплеванная, загаженная.

Да, конечно, забыл. Я в переходе купил две бутылки пластмассовых пива — это чтобы на завтра на утро. В общей сложности получилось четыре литра. Это спасло мне жизнь, как теперь понимаю.

И только я спустился, сразу подошел поезд. Что — какой поезд? Обычный поезд, синий, с белой полосой по боку. Там спереди сидел машинист такой, обычный. Что значит — обычный? Ну, человек в фуражке синей, это и есть обычный машинист! Не лезьте со своими дурацкими вопросами! Так вот, я зашел в этот проклятый вагон. Там был один человек. Я не присматривался. Я просто зашел на самую последнюю площадку, и поставил портфель на сидение, а сам садиться не стал, да. Мне не хотелось садиться, я только что насиделся в автобусе.

Что? Какой вагон. Ах, да… Не помню — не то второй, не то третий от конца… Да и какое это имеет значение теперь, в конце концов?!

Так вот, ехать мне было семь перегонов до пересадки на кольцевой. Ну, двери закрылись, вагон тронулся. Прошло минуты полторы-две, и была следующая станция. Там зашло еще двое, мужчина и женщина, бедно одетые, пожилые оба. Они сели напротив меня. Вернее, напротив моего портфеля на сидении. И мы поехали.

Поезд шел, как обычно. Ну, то есть он покачивался немного, гремел по рельсам, свистел, как обычно свистят колеса на небольших поворотах. Мне делать было нечего, и я смотрел на мужчину и женщину этих. А они просто сидели и ничего не делали. На коленях у женщины была сумочка дамская дешевая, старая, черная, потертая вся такая. А на коленях у мужчины лежала газета мятая. В трубочку свернутая. Вот и все, все подробности, больше ничего такого не было.

А потом я посмотрел не на мужчину и женщину, а в другой конец вагона. И мне стало не по себе. Там, вы знаете, в конце вагона ведь как бывает обычно — сидения короткие, окошки, дверь по центру, это чтоб в другой вагон машинисту можно было перейти. Ну, так вот, я посмотрел, и вначале ничего не понял. Точнее сказать, я посмотрел, и собрался уже на что-нибудь другое посмотреть, но что-то было не так, и я снова посмотрел.

И сначала не понял, что там не так. А там было что-то такое — в общем, не было там конца вагона. То есть сидения еще были, а вот окошек и двери уже не было никаких. Вместо них колыхалась какая-то… не знаю… свинцовая вязкая пелена, что ли. Вот представьте себе — сидения грязные такие, коленкоровые — или как их там? — и эти сидения входят в эту проклятую пелену, и у них вроде как краев и границ уже нет, и эта пелена их вроде как разъедает, поглощает; странное такое зрелище. Вроде есть конец вагона, а вроде вместо него ничего нет.

Там, я точно помню, когда я зашел двое человек сидело, друг напротив друга. А теперь их не было, потому что там была эта пелена. Она такая маслянистая, нечеткая, клубами, вроде желе какого-то, или вроде мармелада, серая такая, неприятная, отвратительная. Да, так там два человека сидело, а теперь никто не сидел, потому что никого не было, и сидеть-то было не на чем. Такие дела.

Я почему-то на свои ноги посмотрел, и думаю — а что, если я что-то не так вижу? Тогда, если я что-то не так вижу, у меня ног быть не должно! Сам так думаю, и понимаю, что я ничего не понимаю. Так вот, на ноги смотрю, а ноги мои на месте.

Я смотрю опять на мужчину и женщину напротив меня которые, смотрю, а они ничего не видят; сидят так смирно, и тупо в окно пялятся. Я тогда думаю, — может, у меня глюки какие, если эти мужчина и женщина сидят и тупо пялятся в окно, и никаких эмоций, никакой реакции? Ведь правильно, да, если ты что видишь, а другие не видят, так у тебя значит какие-то глюки?

Ну да черт с ними, с этой парочкой. Ноги мои на месте. Я стою на последней площадке. Смотрю сквозь дверное стекло. Поезд идет, раскачивается, шумит. И вдруг я чувствую — что-то не так.

Поворачиваю, значит, голову — мама родная! В метре от меня — такая же свинцовая пелена. И диванчики в нее уходят, как в никуда. Я носом потянул — думаю, может запах какой у пелены у этой есть, да? Я ее тогда на запах попробую. Почему на запах? А как иначе? Так страшно стало, что я к ней шагу сделать не могу. Стою, как идиот, или как собака какая, и воздух ноздрями шурую. В голове застучало, в глазах потемнело, думаю — только бы не упасть. Взялся двумя руками за поручень, спиной к этой пелене повернулся, стою, еду.

А что-то капитально не так. Потому что едем мы быстро, и минут уже десять как должно было пройти, а станции все — нет, как не было здесь никаких станций. Поезд гремит, шатается, шипит, дергается — едет, одним словом. А станции все нет и нет.

А через одну площадку от меня мужик сидел такой — модный, в очках, лет сорока. И вижу я, он голову повернул и в эту пелену уставился. Да так уставился, что у него от ужаса волосы дыбом на макушке встали. Ну, думаю, не глюки это у меня. Нет, не глюки, если у мужика того макушка топорщится как шерсть у барана. И вот встает он с места так осторожно, и идет к этой пелене. А я все вдруг наперед понимаю, и мужику хочу крикнуть — ну, чтобы стоял как вкопанный, а не могу, у меня из глотки писк хриплый какой-то вместо голоса, а в вагоне громко, и не слышит меня этот мужик ни фига.

Так вот, он у самой границы этой пелены остановился, посмотрел, совсем испугался, видать, и тут поезд качнуло, он равновесие потерял, и голова его оказалась прямо в свинцовом мармеладном облаке; он всем телом задергался, и было видно, что его эта пелена — ну, засасывает, что ли, как мощный пылесос. И видно было, что он сопротивляется, но все это было очень коротко, секунды две-три, наверное, и его, как в болоте, втягивало все больше и больше, а потом он исчез, и только сумка его кожаная на полу осталась валяться.

Я на часы посмотрел. Мы уже сорок минут едем — и никаких сдвигов, никаких изменений, никаких станций, а эти дебилы напротив меня — мужик с бабой — как каменные сидят и в окно пялятся. Во всем вагоне только я и эти мужик с бабой, и ни одной живой души больше, и других вагонов нет, а только серое свинцовое желе висит в воздухе по концам вагона, и вагон уже час как едет, за окнами тьма, и свист, и грохот. И станции все нет и нет.

Я думаю — плевать мне на приличия, подхожу к мужику с бабой, наклоняюсь, и начинаю во весь голос орать что-то вроде — что вы тут сидите, вы что, не понимаете, что что-то не так, что мы уже час едем, что серая пелена висит. Наконец, ору, как вы думаете, где мы с вами есть?

А они молчат и на меня пялятся. Я думаю тогда — ну и черт бы с вами, надо что-то делать. Ноги устали. Сажусь на сидение. Пить хочется. Я пиво достаю и начинаю пить. Полбутыли выпил, литр целый. В голове шум какой-то. Глаза болят почему-то. И прошло уже часа два, не меньше. Я тут понимаю, что на самом деле мы никуда ехать не можем, потому что уже глубокая ночь, и метро уже давно закрыто, и ток выключен, и ничего не работает, и, значит, ехать никуда нельзя и абсолютно невозможно. Но мы едем. Я себя за щеки щиплю, за уши дергаю — думаю, может, это сон такой. Ноль эмоций! Мы едем.

Я тогда засыпаю, сидя. Ненадолго, минут на тридцать. А потом просыпаюсь — как будто меня кто в плечо толкнул. Резко открываю глаза — все то же самое, едем. А мужик с бабой напротив меня сидят, друг на друга не смотрят, и глаза у них такие — ну, не знаю, безумные, что ли. С выражением страшного, какого-то безмолвного ужаса. Я поднимаюсь с сидения — и опять начинаю на них орать. И ору что-то, не помню что. А поезд все идет и идет. И тут мужик этот встает с сидения, подходит ко мне и тоже орет — куда это мы едем, где мы?! Я ору — не знаю, отстань, надо что-то делать! А он меня не слушает, смотрит то ли на меня, то ли мимо, и что-то орет.

Тут мне становится страшно, я от него, он за мной. И баба его тоже встает. Они меня к двери прижали, безумные оба, почти бездыханные какие-то, и почему-то портфель из рук рвут. Я понимаю, что без портфеля мне конец, потому что поезд все едет и едет, и часов пять уже прошло, и никакой станции нет, и сколько это будет, непонятно, а в портфеле у меня пиво, и если не будет этого пива, я умру от жажды, а поезд будет продолжать ехать, и, наверное, мы попали куда-то не туда, и здесь нет времени, нет станций, а есть только поезд, и он едет, едет, и, наверное, это конец.

Они у меня портфель вырывают, я не даю портфель, тогда этот мужик хватает меня за горло, а баба на руку вешается, и мне дышать нельзя, круги раскаленные перед глазами, и голова гудит, и еще немного, и все.

Я тогда из последних сил их отпихиваю, ногами уже, и мужик этот слабеет, и с размаху летит в конец вагона, где болтается серый мармелад, размазанный по воздуху. Он в этот мармелад попадает, как проваливается, дергается два раза, и — исчезает. С концами исчезает, как предыдущий.

Баба эта уже совсем безумная, на пол падает и сознание теряет. Я ее по щекам хлещу, она вроде в себя приходит, я ей пиво в глотку вливаю, она давится, пьет, у нее по морде это пиво течет, и она опять отрубается. Я ее на диван кладу — пусть, думаю, лежит. Она меня теперь не трогает, она же ни в чем не виновата.

И вот я сажусь на диванчик и начинаю тупо ждать. И так проходят сутки, и вторые почти проходят, и у нас с бабой кончается пиво, а она уже ничего говорить не может, только скулит по собачьи, и плакать не может, потому что слез нет. И ничего не хочется, только хочется пить.

Я несколько раз сознание терял, и уже ничего понять не мог. Иногда приходил в себя. Уже лежа на полу. И встать не мог, и пошевелиться почти не мог. А баба эта лежала на соседнем диванчике, и уже не двигалась. И помочь мне ни ей, ни себе было нечем.

Я думал, что меня уже нет. А поезд этот был, и он все шел и шел. А потом все погасло.

А очнулся я уже в этой палате. Мне сказали — это реанимация, и нашли меня в метро, в поезде. В пустом вагоне, там рядом баба мертвая лежала на сидении. И на полу валялась газета, в трубочку свернутая. И еще портфель с бешеными бабками внутри и сотовым телефоном в конце вагона. А больше ничего.

И всем это было странно, потому что поезд был весь битком набит, а этот вагон совсем пустой. Только баба мертвая и я. И мне сказали, что я сам тоже чуть не умер от обезвоживания организма. Что еще час, и было бы поздно. И еще — я был с бородой, как будто неделю не брился. А я бороды не ношу. Я бреюсь каждый день.


Проза Михаила ЗУЕВА: http://tales.mikezuev.ru