версия для печати

Было около четырех, и уже почти стемнело, когда он вышел из «Ленинки», поежился, нервно передернул плечами и остановился подле исполинской колонны. Сзади мягко постукивала гулкая дверь. По бокам гулял пронзительный ветер, то и дело кидая в лицо пригоршни обжигающей белой крупы. Впереди мягким желтым светом загорались стройные фонари. Он, было, надел перчатки, но потом — передумал, засунул их в вырез воротника длинного, до пят, пальто; забросил плоскую сумку за спину, едва слышно вздохнул — и пошел в сторону Суворовского бульвара.

Падавший снег был обилен, мягок и чист. И словно периной укрывал он еще утром черный и грязный асфальт. Ботинки на мягком ходу совсем не скользили, а от самого ощущения плавного движения он чувствовал себя веселее.

В подземном переходе возле «Арбатской» было светло и шумно. Кто-то продавал котят; кто-то просил милостыню; кто-то выводил мелодичные пассы на флейте. Услышав, он подошел поближе, постоял несколько минут в нерешительности, потом тряхнул головой и — пошел прочь.

Из подъезда Дома Журналистов выкатилась шумная ватага деятелей — в дубленках нараспашку, в цветастых мохеровых шарфах, в норковых шапках — сопровождаемая стойким запахом коньяка и хорошего трубочного табака. Он несколько секунд помедлил, пока деятели пересекали тротуар и забивались в чрево белого небольшого автобусика, полюбовался на облачко пара, выброшенное выхлопной трубой автомобиля, и пошел дальше.

Из неплотно прикрытой двери забегаловки сотней метров спустя тянуло домашним борщом, или, может быть, солянкой — кто бы знал. Но запах был влекущим — вкусным и вполне наваристым. Он опять помедлил возле этой невзрачной двери, но тут чувство голода куда-то скрылось, и ему не оставалось ничего другого как идти дальше.

Дождавшись зеленого, он перешел от Кинотеатра Повторного Фильма к серой громаде ТАСС; потом, свернув под девяносто градусов, ускорил шаг и быстро, по диагонали, пересек раскатанную машинами мостовую Тверского. Возле памятника Тимирязеву, усиженному грязными городскими голубями, он остановился, вгляделся в надпись, в досаде махнул рукой — и пошел, ускоряя шаг, вверх по ленте бульвара.

Снега прибыло, он поскрипывал. Но — не скользилось. Лишь в одном месте, там, где блестела недлинная щербатая ледяная дорожка, он разбежался и прочертил прямую линию по замерзшему зеркалу.

Спустя три лавочки он заметил впереди неясную фигуру в коричневой дубленке и красивой вязаной шапочке. Собственно, его внимание привлекла не сама фигура, а именно шапочка — потому что была она какой-то невероятной конструкции; необычной, но, в то же время, очень элегантной.

Когда еще через пять лавочек он все же догнал ее, и когда они уже почти поравнялись, что-то произошло — каблук его правого ботинка внезапно поехал вперед, левая нога оказалась в воздухе, правая последовала за ней, и он молча повалился влево, прямо на фигуру в невероятной шапочке.

Она от неожиданности отскочила в сторону, едва не последовав его примеру, но все удержалась — и лишь ее сумочка вылетела из рук, описала дугу в воздухе и шлепнулась на заснеженный газон.

— Дурак! — тихо выдохнула она.

— Согласен, — буркнул он, поднимаясь с земли вместе с ее белой глянцевой сумочкой.

— Сюда давай, — уже помягче, но так же недовольно добавила она.

— На, — сказал он, протягивая ей сумочку, — возьми.

Он почему-то сразу назвал ее на «ты». А она почему-то не усмотрела в этом ничего странного.

Они пошли рядом, демонстративно не глядя друг на друга; вместо этого разглядывая нарядно освещенную елку в начале бульвара, сверкавшую гирляндами и шелестевшую бумажными игрушками.

— Не ушибся? — спросила она и в первый раз повернула к нему лицо.

— Нет, не ушибся — уже ласковее отозвался на колокольчик ее голоса он.

— А зря, — опять глядя в пространство перед собой, сказала она.

У перехода на Горького в сторону «Академкниги» они, не сговариваясь, остановились. Она изучала елку, он — носки ее сапог. Скопившийся на переходе народ двинулся, обтекая их. Наконец, он вздрогнул, вышел из оцепенения и сказал:

— Пошли.

Она промолчала, но двинулась за ним следом, и лишь на другой стороне бульвара спросила:

— Куда?

— В бассейн, — ответил он, разглядывая ее точеный профиль и пульсирующую под тонкой кожей виска синюю жилку.

— У меня нет билета, — сказала она, продолжая идти рядом.

— У меня два, — отозвался он минуту спустя.

— У меня нет купальника, — вроде бы возразила она.

— Нет — значит, будет, — объяснил он, и, снова разглядывая ее профиль, добавил:

— Есть хочешь?

— Хочу, — внезапно смутилась она, опуская взгляд.

В кулинарии напротив «Минска» было жарко. Он взял два эклера, дождался, пока девушка за стойкой сварит два больших кофе по-московски, подхватил поднос и протиснулся сквозь очередь к высокому столику.

Она расстегнула дубленку, сняла шапочку, рассыпав золотистые кудри по узким плечам, озорно поглядела на него и, слегка щурясь от яркого света, с легким придыханием отпила горячего кофе. Он смотрел то на нее, то в свою чашку, и ждал — хоть слова, хоть полуслова, хоть междометия.

А она молчала.

— Ты свой эклер будешь? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

— Тогда давай его сюда.

— Возьми.

Белый крем испачкал ее губы, и она долго возилась — сначала, вытирая их кружевным платочком, а потом — подкрашивая толстым тюбиком темно-красной помады.

— Нам нужен купальник, — сказал он, подойдя к прилавку магазина «Спорт».

— Какой — бикини или закрытый? — поинтересовалась продавщица.

— Какой? — переспросил он.

— Бикини! — озорно стрельнула глазами она, перекладывая из руки в руку белую глянцевую сумочку.

— Можно, я возьму тебя под руку? — спросила она на улице.

— Валяй, — согласился он.

Она едва доставала ему до плеча. А тонкая ее рука была такой теплой, что тепло ощущалось даже через толстый драп модного пальто.

— Ты где был? — спросила она.

— В библиотеке, — ответил он.

— И что ты там делал? — в ее голосе явно проскользнула улыбка.

— Книги читал, — ответил он, тоже улыбнувшись.

Миновав площадь Белорусского вокзала, они вышли на бульвар Ленинградки.

— Ты странный, — сказала она.

— Ну и что? — не то спросил, не то огорчился он.

— Ничего, — обиделась она.

— Прости, — понял свою бестактность он.

— Прощаю, — была великодушна она.

Ц. С. К. А. Огромные, в два человеческих роста, объемные буквы выросли прямо из земли.

— Нам сюда, — сказал он.

— Купальник давай! — ответила она.

Он вышел на бортик, посмотрел на колышущуюся кристально чистую голубую — а, может быть, зеленоватую, воду — и остановился.

Она выпорхнула из раздевалки на другой стороне бассейна. Копна золота, небесно-голубое бикини, немного загара на бедрах — и тонкие-тонкие, длинные-длинные, нежные-нежные пальцы.

— Прыгай, — негромко позвала она, и голос ее, столкнувшись со стенами, потолком и медленно колышущейся водой, заиграл нервными осколками — как блики отраженного света.

— Я иду, — ответил на ее зов он, и сильным сальто назад ввернул свое тело в воду.

— Тебе хорошо? — спросил он, когда она, обдав бортик бассейна веером брызг, упала в воду рядом с ним.

— Не знаю, — коснулась его лица взглядом цвета бикини она.

Когда она вышла из раздевалки, он сделал ей шаг навстречу, и сказал:

— У тебя же совсем мокрая голова.

— У меня нет полотенца, — почему-то потупилась она.

— У меня есть, — сказал он и осторожно стал вытирать ее чудные золотые волосы.

Возле метро «Аэропорт» они остановились. Он ощутил ее дыхание на своей щеке.

— У меня муж, — сказала она, глядя поверх его плеча.

— А у меня никого, — ответил он.

Не глядя ей вслед, он развернулся, и медленно перешел на бульвар.

Он подошел к маленькому снеговику, открыл пакет, достал еще теплый купальник, приладил его на снежную фигурку, и через минуту монотонно двинулся по бульвару — пока его высокая фигура с опущенными плечами не скрылась из вида.

 версия для печати