версия для печати

В день 15-го августа

Тяжелая резная дубовая дверь гулко хлопнула, выпустив Лешку навстречу вечернему майскому солнцу, ласкавшему сухие теплые крыши домов на широком проспекте. Лешка заморгал, сощурился, поправил очки, несколько раз переложил портфель из руки в руку, поднял голову и замер, заглядевшись на пару голубей, исполнявших незамысловатый танец на облупленном желтом карнизе прямо под окном его ординаторской.

— Алексей Иванович, что, хорошо на воле? — игриво пискнула пропорхнувшая мимо него Наталья, старшая сестра отделения.

— А то! — отозвался Лешка, не покидавший здания института тридцать шесть часов подряд. Он повернул голову, взглянул на Наталью, и эта ничем не примечательная рыжая двадцатипятилетняя девчонка с веснушками показалась ему творением Сандро Боттичелли.

Вкусная сигарета сама выпрыгнула из пачки, а ленинградская зажигалка сработала с первого раза. Окутавшись клубами ароматного дыма, Лешка было двинулся к выходу из уютного дворика клиники, но вдруг остановился и в задумчивости опустился на облупившуюся зеленую лавочку, покрытую едва заметным налетом светлой мелкой городской пыли.

Он поставил портфель рядом с собой, выгнул спину по форме лавочки, заложил руки за голову и смачно потянулся, разглядывая блестящие носки новых чрезвычайно модных и еще более дорогих ботинок, в кои-то веки позволенных себе с последней премии.

Хлопающая дверь клиники впускала и выпускала серьезных озабоченных людей — в халатах и без; семенящих и степенно несущих себя в пространстве; высоких и маленьких; худых и толстых; старых и молодых. Жизнь спешила, бурлила, кипела, и был лишь один оазис в этой пустыне, где можно было расслабиться и с наслаждением разглядывать носки новых ботинок — Лешкина скамейка.

Лешкина спешка кончилась, и кончилась на целые сутки. До следующего дежурства, которое точно обещало не быть таким внезапным, таким натужным и таким длинным.

Дверь хлопнула в очередной раз, и выпустила Рустема. Был Рустем сутул, как и положено людям титанического роста, сухощав и весел. Заметив Лешку, и, улыбнувшись еще шире, чем за мгновение до этого, он пошел к Лешкиной лавочке танцующей морской походкой, шоркая по асфальту старыми найковскими галошами сорок восьмого размера.

— Э-э-эй, отрок Алексий, — певуче протянул он, лучась карими добрыми глазами и светясь каждой морщинкой на смуглом скуластом лице, — а не выдашь ли ты мне закурить?

С этими словами Рустик плюхнулся на жалобно заскрипевшую лавочку и опустил свою громадную ручищу Лешке на плечо.

— My pleasure, Рустем Сергеевич! — ответствовал Лешка, выдергивая пачку с верблюдом из кармана своего видавшего виды вельветового соломенно-желтого пиджака.

— Ну, брат, ну и умотались же мы с тобой на этот раз, — выдохнул Рустем вместе с клубом ароматного расслабляющего тело и душу дыма.

— Да, кто бы ожидал, что так получится, — отозвался Лешка, глядя в высокое чистое небо, где медленно таял-растворялся перистый след от пролетевшего реактивного самолета. — Ты в какую сторону сейчас? К метро?

— Наверное, — согласился Рустем.

— Ладно, тогда пошли, — отряхиваясь, поднялся с лавочки Лешка.

Они вышли на проспект и неспешно взяли курс в сторону «Октябрьской».

Хорошее, свежее, холодное, настоящее «Жигулевское» продавали прямо с машины. Крепкий мускулистый мужик работал молча, сосредоточенно и очень быстро, так что очередь рассасывалась, даже и не пытаясь образовываться. Запотевшая дюжина быстро перекочевала в портфель и сумку, а в скверике Горного Института самая дальняя и потому самая уютная лавочка оказалась — как по мановению волшебной палочки — совершенно свободна.

По первой бутылке выпили молча, быстро, не ощущая вкуса — просто утоляя жажду, всегда присутствующую у людей, которым пришлось отпахать полутора суток. Вторая упала вслед за первой, а третью можно было уже медленно, с наслаждением, открыть и расслабленно поставить перед собой на асфальт.

— Вот ты зря кипятишься, отрок Алексий, — Рустем закинул ногу на ногу и стал похож на удивительную мудрую цаплю, почему-то сложенную под углом в девяносто градусов. — Ты зря, зря, — повторил он. — Ну что тебе проку цапаться с ученым секретарем? И это перед самой защитой, кандидат ты наш без-пяти-минутный! Огребешь ведь по первое число, потом жалеть будешь страшно. Кстати, насчет первого числа. Защита-то когда?

— Угадал, первого, — буркнул Лешка, доставая очередную сигарету. Его лоб вспотел, щеки покраснели, а карие глаза приобрели несколько лихорадочный блеск. Лешка нервничал.

Рустем поднял бутылку и сделал гигантский глоток. Удовольствие, полное спокойствие и расслабление были написаны на его красивом скуластом лице.

— Да иди ты, Рустик, — огрызнулся Лешка, клацая зубами по бутылочному горлышку, — здесь дело принципа.

— Если ты считаешь это принципом — твое дело. Ведь кто мы им? Рабочие лошади! Ты понял, отрок Алексий? И ничего от твоего кандидатского диплома не изменится. Ровным счетом ни-че-го. Наше дело — пахать, а их дело — представительствовать. Наше дело — больных лечить, а вот их дело — по конгрессам в нью-йорках ошиваться.

— Рустик, — внезапно спросил Лешка, — а ты Нью-Йорк видел?

— Видел, — усмехнулся Рустем. — Издалека. Мы на рейде стояли полторы недели. Все видно было, начиная со статуи Свободы.

— Слушай, — Лешка внезапно изменился в лице, — слушай, Рустик, а, может, ну его все к чертовой матери? А? Смотри — вот я сейчас защищусь. Ну, отдохну, погуляю, отпуск возьму. Ну, еще полгода пройдет. Ты-то по контракту когда в следующий раз уходишь? Аккурат через полгода. Может, возьмешь меня с собой? У вас же там целая флотилия! Неужто нигде судовые хирурги с кандидатскими дипломами не нужны? А, Рустик?

— А тебе это надо? — спросил Рустик, откупоривая по следующей. Тебе, господин-до-старости-второй-ассистент, тебе это надо? Ты уверен? А то потом будешь меня клясть — днями и ночами. Это ж не игрушки. Контракт-то годовой, без права увольнения по собственному. Выдержишь, светило?

— Не знаю, — честно сознался Лешка и присосался к бутылочному горлышку, причмокивая, словно грудной младенец.

— Ладно, подумай хорошо. Время еще есть.

Так кончилась дюжина, и, пока Лешка бегал в Горный за облегчением, Рустем ненадолго исчез и вернулся, отягощенный еще шестью настоящими свежими холодными «Жигулевскими».

Ехать по домам как-то расхотелось. Обычно немногословный доктор Рустем разговорился. В трех годовых вояжах в качестве судового врача повидал он действительно много. Теперь же воспоминания стали какими-то особенно свежими, выпуклыми, красочными, а в Лешкином лице он нашел действительно благодарного слушателя.

***

Возле входа в ресторан правого крыла гостиницы «Украина» стояла недовольная голодная очередь. Мордатый халдей в грязной ливрее работал скрипучим засовом, впуская нужных и важных, и осаживая прочих.

Лешка вылез из тачки следом за Рустемом.

— О! У дверей заведенья народа скопленье, — он тренькнул правой рукой по воображаемой гитаре и повернулся к Рустему. — Рустик, не забудь мой портфель! Я ща!

Относительно твердой походкой он подошел к дверям и с междометиями «прстите-звините» стал протискиваться к стеклу, за которым нес трудную службу хранитель храма чревоугодия.

Дверь приоткрылась.

— От-тец-ц, мы к Вадику из оркет-стра. Ой, из оркест-ра! Ну, неважно! На нас заказано, — выдохнул он в дверной проем.

Через пару минут засов открылся снова, и довольный Вадик замахал Лешке с Рустемом. Здоровенный саксофон, похожий на отбойный молоток, болтался у него на груди, колышась в такт движениям рук.

Знакомая официантка Нина наметала на столик возле самой сцены тарелок, вилок, ножей и бутылок на удивление быстро. Коньяк был, как и полагается, теплым, водка — холодной, минералка — бурливой, заливное — упругим. Народ в зале, как и полагается к девяти вечера, был уже в сильной кондиции, посему через раз требовали «Феличиту», «Yesterday», «Белые Розы» и еще какую-то тошнотворную попсню. Вадик трудился в поте лица и лишь изредка подмигивал бывшему однокласснику Лешке, с которым всю школу просидел за одной партой.

— Ты понимаешь, Рустемчик, — выписывал невообразимые фигуры Лиссажу кончиком вилки в воздухе Лешка, стараясь перекричать очередную «Феличиту», — вот два дня назад по ящику «Маленькую Веру» Пичула крутили, да?! Блин, какая жизнь?! Какая?! Сплошная ж тошнота! Девчонка, да, классная, класснец просто, и что с ней жизнь эта поганая сделала? А? Что?! Ни просвета, ни привета!

— Дурак ты, отрок Алексий, — ответил Рустем, хлопнув об стол только что опустевшей, еще в испарине, рюмкой. — Дурак. Да я тебе в любом порту десятки, нет — сотни! — этих блядей покажу, для которых ничего святого нет. Просто не существует! Они же тебя обласкают, обшманают, пропьют, продадут и в канаву выкинут! И все это — без зазрения совести. Нет у них совести, нет, пойми ты это!

Допивая тягучий армянский коньяк из фужера, Лешка внезапно помрачнел, и, протяжно глядя Рустему в глаза, тоскливо сказал:

— Ой, тяжко мне, Рустемчик!

— Что так? — озабоченно вскинулся Рустем, — что с тобой?

— Вставай, двинулись, — как отрезал Лешка, поднимаясь из-за стола на ватных ногах.

***

Водила с жирным потным загривком и ушами, похожими на вареники, вцепился в руль и давил по Кутузовскому во весь опор — за скорость было обещано. Лешка с Рустемом сидели сзади и пили подаренный Вадиком «Арарат» прямо из горла. Бутылка еще не успела опустеть, когда водила обернулся и сказал:

— Все, мужики, конечная. Поезд дальше не пойдет.

Парковочный пятачок перед воротами оказался абсолютно пуст. Главная алея, в конце которой скрывалось за горизонтом уходящее солнце, была неимоверно длинной для подламывающихся Лешкиных ног. Лешка оперся на руку в мгновение ока посерьезневшего и почти протрезвевшего Рустема, и они пошли.

Аккуратные ряды памятников справа и слева от дорожки бликовали в золоте заката, высвечивавшего имена, даты и фотографии.

— Уже сейчас, уже скоро, — бормотал себе под нос заплетающимся языком Лешка, все крепче и крепче, словно краб, цепляясь за руку Рустема. — Сейчас, Рустемчик, сейчас.

Они свернули в боковую алею и спустя минуту оказались у скромного гранитного обелиска, с которого на них смотрело улыбающееся волевое мужское лицо.

— Вот и пришли. Здравствуй, папа, — еле слышно прошептал Лешка.

Ноги перестали слушаться Лешку, его руки ослабли. Он медленно опустился на колени, обхватив себя руками, словно стало ему безумно холодно, и медленно положил голову на могильную плиту. Крупная дрожь била его.

Рустем, не шелохнувшись, стоял рядом.

— Рустемчик, — прошептал Лешка, и вдруг шепот его сорвался в протяжный крик, — Рустемчик, мне звонили два дня назад из больницы, из отделения, где лежит мама! Они сказали, — тут Лешка совсем съежился и тихо захрипел, — что через два месяца всё. Всё! Понимаешь — всё! Конец! Через два месяца здесь будет два портрета… За что, Рустем?! За что?!

Лешка упал на плиту и тихо завыл. Прижав худые коленки к груди, он перекатывался из стороны в сторону по гранитной плите; его тонкие пальцы, выворачиваемые судорогой, впивались в землю, захватывая черные комки вперемежку с вырванной травой.

Рустем медленно наклонился, сгреб Лешку в охапку, оторвал его от земли, поднял в воздух и прижал к груди.

— Лешка, Лешенька, отрок Алексий, — приговаривал он, садясь на могилу и кладя съеженного Лешку к себе на колени, — не плачь, мой родной, не плачь, не плачь…

***

Утром Лешка проснулся в своей холостяцкой однокомнатной берлоге на аккуратно застеленном диванчике. С трудом повернув больную голову и тяжело размежив веки, он обнаружил на столе две бутылки пива, заботливо приготовленный завтрак и листок бумаги. Неразборчивым врачебным почерком было написано:

«Отрок Алексий!

1. Прежде чем тщательно пережевывать пищу, выпей пол-литра пива — оттягивает.
2. Не забудь — завтра на дежурство.
3. А Нью-Йорк мы с тобой обязательно увидим. Обещаю!»

Лешка принял душ, закурил, прочитал еще раз записку. Потом свернул ее аккуратно вчетверо и снял с полки книгу с портретом отца на форзаце.

Вложил записку между страницами и легким уверенным движением хорошего хирурга поставил томик на место.

 версия для печати