версия для печати

Ранним солнечным ноябрьским утром, где-то около семи, я вышел, щурясь, на парковочную площадку перед маленьким отелем «семейного типа» в Ла-Хойе, фешенебельном пригороде Сан-Диего. День обещал быть долгим и приятным. Да и каким иначе мог быть он, День Благодарения. Глубокой осенью, каждый год, в последний четверг ноября, американцы вспоминают первых поселенцев и благодарят Всевышнего за то, что он сделал для всех них — за голубое небо над головой, за мир и любовь в домах, за обильный урожай и новое, наступающее, неизвестное и потому волнующее, будущее. На капот и лобовое стекло моего белого «Ниссана- Максима», взятого неделю назад напрокат в аэропорту Лос-Анжелеса, осел предрассветный туман, от которого теперь в воздухе не осталось и следа. Поворот ключа в замке зажигания, короткий взмах «дворников» — и в путь. До «детской столицы» штата Калифорния, Диснейленда в Анахейме, чуть меньше сотни миль. Два поворота, направо на развязку — и я на северном направлении «Ай Файв», скоростной, прямой как стрела, магистрали. Вся Америка сегодня отдыхает, поэтому по хайвею особенно не разгонишься. Дачные прицепы, велосипеды на крышах автомобилей — это и понятно, все-таки четыре свободных дня впереди. А у меня — пара часов пути точно. Радио тихо поет голосами дуэта «Карпентерс» — и вот я уже ловлю себя на мысли, что все происходящее как бы разделяется — на реальность шороха шин, слабого подрагивания руля на стыках плит, гула мотора, и что-то иное, которое со мной всегда, но сегодня, именно сейчас, ставшее отдельной и такой же осязаемой, реальностью.

… В весенний Ашхабад я прилетел тогда, четырнадцать лет назад, студентом пятого курса 1-го Московского Медицинского — на научную конференцию. Разместившись в комнате барака, почему-то именуемого общежитием, где стояло восемнадцать покосившихся железных коек с никелированными шариками, мы толпой прошли через маленький институтский дворик, вышли на ступени учебного корпуса и остановились, разглядывая шумную и незнакомую улицу. Конференция открывалась только завтра, и срочно требовалось чем-нибудь заняться. Рядом со мной стоял колоритный молодой человек из Вильнюса, по имени Аудрюс, серьезно работавший в области клинической психиатрии, незадолго до поездки умудрившийся сломать ногу и потому опиравшийся на два старых массивных деревянных костыля. Кстати — кто теперь в Литве не знает Аудрюса Буткявичуса? Это и был он — только он сам об этом не догадывался. Все еще было впереди.

Тем временем началось обсуждение планов на ближайшее будущее. Вопрос ставился ребром — чем заняться прямо сейчас? Один из нас, серьезный молодой человек из Волгограда, пробасил: «Я бы… ммм… посетил восточный базар. Все же — экзотика…» На что ему тут же возразили, что в Ашхабаде есть еще и музеи, в том числе и фабрика ковров (ручная всемирно известная туркменская работа — прямо на ваших глазах!), объединенная с музеем. Мнений было много. Наконец дошел черед и до меня. Оглядевшись вокруг, я выдохнул: «Мужики, а я бы пошел — пива выпил». Мое предложение было встречено с явным энтузиазмом, причем практически всеми присутствующими. Культурная программа единогласно была перенесена «на потом», и мы отправились на поиски. Уличные «бочковые» точки были отвергнуты сразу и без сожаления по соображениям эпидемиологии и гигиены. Спустя каких-то десять минут мы набрели на симпатичный подвальчик, из которого торчало забрало огромного японского кондиционера и многообещающе пахло свежим пивом. После того, как все мы проследовали по полутемной круто уходящей вниз каменной лестнице, помещение, доселе пустовавшее и жившее само для себя, оказалось немедленно на пределе вместимости. Впрочем, повеселевшего бармена это обстоятельство даже радовало, судя по его широкой гостеприимной улыбке, висевшей, как улыбка Чеширского Кота, в полумраке заведения.

За нашим столом, справа от меня, оказался молодой человек, сразу привлекший мое внимание. За несколько перемен пустых кружек на полные мы успели выяснить, что его зовут Александр — а проще, Саша; что занимается он оперативной хирургией, давно и серьезно; что приехал он из Днепропетровска; что отец его — хирург в центральной районной больнице под Кременчугом; что в Днепропетровске осталась его однокурсница и молодая жена — Вита, и что вообще наши взгляды на жизнь во многом совпадают. Саша чем-то был схож с молодым Раймондом Паулсом — серые глаза с лукавыми огоньками, загадочное особое выражение лица, густые усы — словом, «держись, девчонки!». Мы долго беседовали о нашей научной работе — оказалось, что оперативная хирургия и экспериментальная физиология действительно имеют много общего. Тем временем, компания распалась на отдельные группы, которые потихоньку время от времени стали направляться к выходу. Вышли и мы. Улица встретила нас палящим зноем. Мы медленно пошли к центру города, заходя по пути в магазины, разглядывая фасады домов и просто наблюдая незнакомую нам среднеазиатскую жизнь. Чего стоили хотя бы ковровые дамские сумочки и традиционные украшения на женщинах! Это нужно видеть — любые описания бледны и бессмысленны.

Вечерело, когда мы остановились и посмотрели друг на друга. «Слушай, — сказал Саша, — у нас же восемнадцать человек в комнате, и все такие деловые — точно ведь, ничего на вечер не возьмут.» Я согласился. Недолго думая, мы зашли в ближайший магазин и запихнули в единственный на двоих кейс шесть литровых бутылок «Чинзано», неизвестно каким образом оказавшегося в рядовом ашхабадском продуктовом магазине образца 1983 года. По пути домой кейс открылся, и две из шести были похоронены нами на месте по причине безвременного и бездарного «разбития».

На порог комнаты мы вступили с видом гонцов, принесших благую весть. В дверях возникли одновременно, держа в вытянутых руках драгоценный дипломат — прямо как Рабочий с Колхозницей перед входом в ВДНХ. «Ребята, а мы, того… взяли, в общем» — возгордился я, обводя доблестную публику взором благодетеля. Ближайший к нам будущий доктор из Тюмени, с усами Тараса Бульбы, величественным жестом поднял руку и сделал легкое движение в сторону единственного в комнате платяного шкафа. Двое играли в шахматы, остальные давали советы, причем обеим сторонам по очереди. Было весело.

Следуя указующему жесту, мы подошли к шкафу и распахнули створки. Ставить наш груз было некуда — не громоздить же второй ярус. А потом — потом мы пели «Мишель» под гитару безо всякого, тогда еще неизвестного, караоке, травили анекдоты, снова пели; но со всем «взятым», тем не менее, справились успешно.

Через год, после выпускного, я сел на самолет и полетел в Днепропетровск, к Саше. Добравшись на «Ракете» по Днепру до Кременчуга, мы провели две незабываемых недели в доме его родителей, валяясь с утра и до вечера под старенькой жигулевской «копейкой», которая очень любила наше внимание. В результате перебора двигателя несколько раз удалось даже и проехаться без приключений, если не считать лопнувшего на полном ходу заднего правого, и тормозного пути по синусоиде, чуть было не закончившейся в приличном кювете.

Прошло время. Саша покинул кафедру оперативной хирургии, где работал ассистентом, совмещая преподавательский труд с работой хирурга в областной больнице, защитил кандидатскую по лазерной хирургии. Теперь он — один из ведущих легочных хирургов Днепропетровска. Александра Анатольевича Суховершу знают и уважают. Жизнь его состоит из дежурств и плановых операций, плановых операций и дежурств. Конечно, нелегко — годы сил не прибавляют, солидности да объема талии, разве что. Как врач — вопроса нет, человек состоялся. Видимся редко. Москва теперь от Днепропетровска дальше, чем была. Жизнь такая. Только иногда, мелькнет вдруг при встрече его озорная улыбка — и вспоминаю тот подвальчик, общежитие, песни «Битлз» под гитару и непередаваемый запах весенних цветущих ашхабадских улиц.

Однако, и на «Ай Файв» бывают неожиданности. Проблесковый маячок, транспарант — «Снижайте скорость». Через сотню метров — то же самое. И еще через сотню. Проверка на дорогах — калифорнийский вариант. Переносными заграждениями оставлено три полосы из шести. Возле каждого узкого проезда — полицейский. На обочине — три или четыре «форда» с включенными мигалками. Чуть поодаль — автобус с надписью «Полиция Округа Сан-Диего», двери открыты, сидят люди в форме и с карабинами на коленях. Видно, шутить не собираются. Пристраиваюсь в хвост большому джипу, из-за заднего стекла на меня с интересом смотрит большая дружелюбная колли. Улыбаясь, открываю боковое стекло. Руки повыше на руль. Газ, тормоз, снова газ. Очередь двигается медленно. И вот — я первый. Джип, плавно просев на задний мост, набирает скорость. Тормоз. Короткий взгляд из-под фуражки на номерной знак. Что смотреть — у рент-э-кара номера особые, все сразу понятно. Взгляд в лицо, тут же — в ориентировку. Снова оценивающий взгляд — теперь уже в профиль. Видно тот, на фотороботе, тоже с бородой. Взмах руки — как приветствие и извинение за нечаянное беспокойство. Гуд лак! Путь свободен. Газ — на полную, на этот раз никаких тормозов.

В известную на всю страну клинику я пришел после трехлетней «обязаловки по распределению», пришел в ординатуру, сам, с улицы. На меня посмотрели, меня послушали, спросили, прошло ли три года после института, вежливо поинтересовались семейным положением. Сыну полгода, отвечаю, хочу у вас учиться. Возражений нет. Принят. Как, оказывается, все просто, когда обязаловка кончилась. Три года назад, сразу после института, в ординатуру, да еще в такую — не пробиться. А теперь — как в кино — ю ар вэлкам! Походив с полгода по разным отделениям — циклы профориентации для начинающих — остаюсь в отделении реанимации и интенсивной терапии. Название серьезное, нужно соответствовать… Что здесь делают классно — так это два дела. Больных лечат и … кроссворды щелкают, как семечки. Причем, что больных, что кроссворды — любые. Вот уже ко мне и «сэнсэя» приставили — чтобы по неопытности не испугался и чего-нибудь такого не сотворил. В институте об этом можно было только мечтать — в группе 16 человек и всего один преподаватель. А здесь — индивидуальная форма обучения. Не верится даже как-то.

В отделении — около двух десятков врачей, и все разные. Помоложе, постарше, но немногие за тридцатник выбились. Сослан Васильевич, тогда еще не профессор, заведующий. Голоса не повысит. Со всеми строг, со всеми на «вы». Только, чувствуется, не то что уважают, а любят его здесь совсем неподдельно и без подобострастия, что, мол, начальник. Забегая вперед — сколько пришлось прожить и пережить, чтобы он мне впервые «ты» сказал. Никогда этого не забуду. Марлен Саркисович, старший научный сотрудник. Фонтан остроумия, анекдоты без умолку, и с больными как-то легко, без напряга, без ошибок. Сергей Иванович — постарше меня лет на пять, уже кандидат наук, главный по лечению больных с нарушениями ритма сердца. С ним мы на первых порах даже поругались. Правда, расставались спустя несколько лет — настоящими друзьями, без фальши. Сначала ушел я, потом он. Теперь Сережа — преуспевающий бизнесмен. Евгений Станиславович — особая статья. На нем — все детская послеоперационная палата. Под два метра ростом, с такой мечтательной улыбкой. Чего я всегда боялся, так это с детьми работать. А Жене — только подавай. Он, кстати, теперь отделением заведует — а Сослан Васильевич возглавляет анестезиологическую службу. Михаил Михайлович — мой «сэнсэй» — этакий Борис Гребенщиков в белом «сафари». Халаты в отделении не приняты — быстро пачкаются. В сафари удобнее и не так жарко. Педантичен, осторожен и очень опытен, несмотря на молодость. Илья Петрович, наверное, единственный на всю Москву невропатолог, работающий в кардиохирургической реанимации. У него особый распорядок дня. С утра — реанимационные больные, потом — обход по этажам, а после полудня — машина к подъезду, и на консультации, в другие больницы и клиники. Какая там реклама, Илью и так вся Москва давно знает. Возраст Христа, а выглядит лет на семь моложе — точно.

Теперь Илюша так же, как и раньше, лечит своих больных, только не в этом, покрашенном желтой краской корпусе Первой Градской, а в Израиле. Провожать его на ПМЖ мы завалились в уже полупустую квартиру на Речном Вокзале всем отделением. Пытались смеяться и, кажется, неплохо получалось. Только было грустно. Потом уже, перед тем как бежать на последний автобус — оказались мы на кухне вчетвером. Мы молча сжимали рюмки, я протянул ему томик стихов с посвящением, написанным по-английски. К тому времени я уже научился писать на английском. И тут Илью как прорвало. «Ребята, — сказал он. — Я здесь родился, вырос, и вот теперь уезжаю. За все время меня никто и никогда не притеснял, ни одна сволочь не тыкнула в меня пальцем и не сказала, что я — еврей. Не было этого. Я уезжаю. Ребята, поймите, так получилось». Я старался не смотреть на него, когда он говорил. Слезы застилали мне глаза, только, поверьте, это были не пьяные слезы. Рукопожатие развело нас — наверное, навсегда. Автобусы и самолеты не умеют ждать. Они стараются следовать расписанию.

Владимира Николаевича трудно было застать в ординаторской — почти все время он проводил в реанимационных палатах. Ходить не умел — все больше бегал. Каждый раз, когда, наконец, можно было присесть и попить чаю, у него находилось неотложное дело в палате. Забегал так, иногда, перекурить — треть сигареты, и в мусорницу ее. Не потому, что противно, — некогда. Невысокого роста, плотный, чуть одутловатое лицо, чеховская бородка, тяжелый уставший взгляд, роговая оправа очков. Молодой еще — тридцать пять, мне сейчас столько. В карманах — обязательно что-нибудь из одноразовой «мелочи», тогда с ней дефицит был. Заначка — вдруг понадобится, а больному и не хватит.

Володя иногда резок в суждениях. Мог и наорать, если что не так. Но всегда отходчив, и даже «ор» у него получался незлой, позитивный, что ли. Как и все мы, любил кроссворды — лучше них с Марленом Саркисовичем по этому делу не было никого. И как-то получалось само собой — там, где самый тяжелый больной, там Володя. Там, где осложнения — там Володя. Когда хирурги просили к больному «приглядеться», просили чаще всего — его. Именно у него я учился человечности и особому отношению к больным.

Знаете, есть такая физическая единица электроемкости — одна фарада. Конденсаторы всегда градуированы в микро- и пикофарадах. Почему? Ответ прост. Сфера с емкостью в одну фараду так велика, что ее диаметр превышает диаметр земного шара в несколько раз. Короче, единица измерения есть, а ее примера в обозримом времени и пространстве — не существует. Володя был такой единицей врачебной профессии. Странно, но даже жил он в доме на Садовом кольце, примыкавшем стена к стене к Дому Чехова. За больного он всегда боролся, и боролся до конца. Для него не было «неперспективных». Так же он отстаивал и свою точку зрения. Почему-то в подавляющем большинстве случаев она оказывалась справедливой. Чутье, наверное.

Мы его любили. Все. Были конечно, исключения, время показало — случайные в общем-то люди оказались, «исключения» эти. Когда в девять утра в октябре мне позвонил друг — заведующий экстренной кардиологией одной из больниц, и сказал, что моей мамы уже час как нет на свете, в кабинете нас было двое — Сослан Васильевич и я. Мы оба молчали. Володя, как чувствуя, появился минуту спустя, по нашим лицам все понял и — тоже замолчал. Что они потом мне говорили — я не помню. После их слов я смог встать со стула, выйти в коридор и пойти в палату — к своим больным. Правда, через пять минут ко мне подошли, взяли за руку, подвели к окну и тихо, почти шепотом, сказали, что сегодня мое место — не здесь.

Летом Володя заступил на дежурство — последнее перед долгожданным отпуском. В «реманации» отпуск — это как в донбасском забое, вещь святая и долгожданная. Операций летом гораздо меньше, чем обычно, поэтому отделение полупустое. Ночь прошла спокойно. Под утро он ушел вздремнуть.

Врач-реаниматолог первой категории Владимир Николаевич Крестинский не проснулся.

Я прилетел тогда из командировки, по-моему, из Новокузнецка. Попал на поминки — на Новодевичье не успел. Вышел из метро на Маяковке, купил розы возле Театра Сатиры и побрел в сторону Володиного дома. Путь был длинен. Розы кололи руки. Больно не было. Перед подъездом я остановился в нерешительности, закурил и посмотрел на два дома, подставившие плечи друг другу — розовый, маленький, аккуратный — Чеховский, и серый, большой — Володин. В каждом из них когда-то жил Врач. Догоревшая сигарета обожгла пальцы.

Тем временем на хайвее стало припекать, да так, что пришлось включить кондиционер. И еще — ужасно захотелось кофе. Не американского декафа, в пол-литровом «маге», а нормального эспрессо. Без поисков — задача малореальная. Глотнув воды, еду дальше. И вдруг — по радио «Лед Зеппелин», «Лестница в небо».

There's a lady who sure
All that glitters is gold.
And she's buying
A stairway to heaven.

Кому за тридцать — объяснять не надо. Да и вообще — классика, тем более такая… Это было со мной второй раз за всю жизнь. В первый раз, когда услышал Вивальди, тоже по радио, тоже в машине, под таким же ослепительным бирюзовым небом, в Лондоне.

Таню я увидел на выставке. Меня, она, конечно, не узнала. Пришлось представиться. Таня у нас была гордостью курса — за весь институт в зачетке ни одной четверки. Естественно — красный диплом. Теперь — детский анестезиолог. Двенадцать лет не виделись. Стоим возле моего стенда, треплемся за жизнь с удовольствием. «А ты знаешь, что Оксанка уехала?» Я тут чуть и не сел, где стоял. «Куда?» — говорю. Оказывается, в Канаду. Проезжала через Москву, устраивали ей ребята проводы-посиделки, у Тани дома. Хотели и меня пригласить, да телефона никто не знал. Отдалился я, видать, от коллектива. В субботу днем посадил я сына Митьку на заднее сидение и поехали мы к тете Тане — за кассетой. Приехали домой, Митька — гулять, я кассету в камеру, видео — на запись. Вот так мы и провожали Оксанку в Канаду — они там, в телевизоре, а я здесь — в кресле.

С Оксаной мы учились в одной группе, в шестой. Групп на потоке было всего шестнадцать. Первая и вторая (соответственно — девятая и десятая) — особые. Переходя с курса на курс, мы все чаще замечали совпадения фамилий преподавателей и прочих высших институтских чинов с фамилиями студентов. Наверное, это были просто совпадения. Третья и четвертая (одиннадцатая и двенадцатая) комплектовались деканатом по схожему принципу. Седьмая и восьмая (пятнадцатая и шестнадцатая) — царство рабфака (официально — «одногодичного подготовительного отделения»). Естественно, везде были и «случайные люди». Пятая и шестая, равно как тринадцатая и четырнадцатая, почти полностью состояли из «случайных», пришедших с улицы и по настоящему конкурсу.

Оксана приехала из-под Киева, из города Припять, которого никто тогда в Союзе не знал. И на «Чернобыль» в транспорте не оборачивались, и аббревиатуру «РБМК», похоже, за пределами Академии Наук расшифровать не могли. Была она золотой медалисткой и поступила после пятерки по первому экзамену. На второй день нашей учебы вышли мы с ребятами на крыльцо покурить — и тут откуда не возмись, появляется наша Оксана и начинает нам читать лекцию о вреде курения. Я стоял ближе всех, поэтому мне больше всех знаний и досталось. Через пару недель Оксана сама задымила паровозом — и до конца института так и не бросила.

Друзьями мы с ней не были никогда. Разный круг общения — у нашей «троицы» свой, у них — свой. У них — это у тех, кто эстет-работой занимался. Капустники, спектакли — получалось классно. А что наша «троица»? Что уж теперь вспоминать, не о нас речь. Но двое из троих стали хирургами и, мягко говоря, далеко не последними. Что Алексей Галстухов, что Юрий Андросов. Один я до хирургии не дошел — скорее, она до меня доходила туго.

Только однажды случилась совершенно удивительная вещь. Родители мои поехали отдыхать летом в Литву, в Друскининкай. Мне дома было оставаться скучно, я напросился с ними. И вот еду по Друскининкаю на велосипеде, а по противоположной стороне улицы — Оксана с мамой. Вот так встреча! Так мы недели две и проездили по лесным трассам на велосипедах. Знакомо ли вам ощущение, когда едете вы по лесной (но асфальтированной) дорожке, вот поворот перед вами — а вы за этим поворотом еще никогда в жизни не были, и что там — можете лишь догадываться. То ли валуны, то ли деревушка-музей, а может, речка в ущелье. И трассы — по двадцать километров — не маленькие.

Оксана еще тогда знала, что станет хирургом или анестезиологом. Стала. Анестезиологом. И вот теперь — я сижу в кресле с видеопультом в руке и смотрю на нее и других своих сокурсников. Странно. В кадре — дети (как всегда — оставить не с кем, даром что посиделки-попрощалки). К своему Дмитрию я привык, а других-то в первый раз вижу. Приглядываюсь — а ведь похожи! И глупо улыбаюсь.

А Оксана, та, что на экране — говорит не переставая, дочку — свою копию — обнимая. Про то, как уехала домой после института. Как замуж вышла за инженера-компьютерщика. Как десяток лет одной больнице отдала — там, на Чернобыле. Как муж подал документы в Канаду, потому как на Украине для компьютерщиков вроде бы совсем не раздолье, и очень быстро получил положительный ответ с приглашением на всю семью, да и с экологией в Канаде поспокойнее. Как дети у друзей подросли — представляете, приходит это парень, которому она крестная мать, к ней в больницу, а народ судачит — глядите, Климкина на молодых мальчиков переключилась! Она говорит, камера по лицам ходит, поворачивается, подрагивает, снова останавливается — и от чего-то так светло в комнате, так по-старому, по-нашему…

А потом ребята петь начали. Мишка Нехорошев пол-подъезда обошел, чтобы гитару найти. И нашел, и принес. Да он всегда мог черта из-под земли достать. Мужики наши, с проседью, если не сказать большего. Девочки — вроде уже тети, а глаза — такие же молодые.

А я все смотрел, не отрываясь. И думал — Оксанка, не дрейфь, все у тебя получится! Если получилось — в Чернобыле, получится и в Канаде. Сдашь ты экзамен на квалификацию, как тогда, с блеском, в Первый Медицинский. Еще не вечер, дорогие мои ребята…

А что же дальше? Дальше был указатель — «До поворота на Диснейленд — 1 миля». Был поворот, и очередь на парковку, и довольные дети, размазывающие мороженое по лицам. И космические гонки, и «ЭйТи-Энд-Ти представляет аттракцион Индианы Джонса», и резиновые акулы, и Микки-Маусы с троллями, и чудо-паровоз с маленькими вагончиками, без устали бегающий по кругу. Был долгий и приятный день. И, наверное, совершенно случайно, когда поздним вечером я раскручивался по развязке, чтобы выехать на «Ай Файв», на этот раз уже в южном направлении, Поль Маккартни в радиоприемнике запел мне «Мишель». День Благодарения, что тут скажешь…

 версия для печати